29/01/2022 18:53 Фотографы
В детстве мир огромен и непонятен. Мы изучаем его, расширяя пространство вокруг себя, — комната, дом, улица, город. Так формируется образ малой земли, с которой начинается родина. Позже можно поменять адрес, уехать из города, страны. Но нельзя отменить память, хранящую неизменным тот мир, который окружал нас в начале.
Председатель регионального отделения Союза фотохудожников России Геннадий Савкин — участник ведущих фотовыставок страны. Его фотографии экспонировали, наверное, во всех странах Европы. Рассказывая миру о своей «малой земле», он, практически не меняя адреса, шестой десяток живет в районе улицы Шелковичной. А его фотошедевры почти 40 лет появляются на свет в фотолаборатории колледжа радиоэлектроники имени П. Яблочкова.
Пространство и время, в котором живет фотограф, остаются неизменными в каждом отснятом им кадре.
Более 110 тысяч остановленных мгновений жизни города хранятся в архиве фотохудожника Геннадия Савкина.
Председатель регионального отделения Союза фотохудожников России Геннадий Савкин — участник ведущих фотовыставок страны. Его фотографии экспонировали, наверное, во всех странах Европы. Рассказывая миру о своей «малой земле», он, практически не меняя адреса, шестой десяток живет в районе улицы Шелковичной. А его фотошедевры почти 40 лет появляются на свет в фотолаборатории колледжа радиоэлектроники имени П. Яблочкова.
Пространство и время, в котором живет фотограф, остаются неизменными в каждом отснятом им кадре.
Более 110 тысяч остановленных мгновений жизни города хранятся в архиве фотохудожника Геннадия Савкина.
Гамбургский счет Геннадия Савкина.
— В 1987-м году в Саратов приезжал фотокорреспондент журнала «Советский Союз» Володя Лагранж. Мы делали книгу «Один день Советского Союза». Завернули в роддом 1-й Советской больницы, где я родился. Там все еще работала женщина, которая, возможно, пеленала и укладывала в кроватку меня. Да и кроватки были те же, довоенные.
Жили мы с родителями недалеко от роддома на Шелковичной. Позже, в 1965-м, переехали ближе к Октябрьскому ущелью, где, поменяв несколько квартир, до сих пор живу я. Так что, вся жизнь связана с одной улицей.
Почему она так названа, в детстве не задумывался: все было органично — улица засажена шелковицами, потому и Шелковичная. К середине лета ягоды созревали, усыпали землю. Из тутовника варили варенье — сладкое, но без особого запаха и вкуса. Под шелковицей в нашем дворе на табуретке сидел с утра и играл на баяне заслуженный артист России Иван Паницкий. Дом был деревянный, длинный — на несколько семей. Все жили скромно, вровень, с керогазами, керосинками, секретов от соседей не было. И публичные ежедневные репетиции великого музыканта выглядели обыденно.
Еще один сосед, который произвел на меня необыкновенное впечатление, — Петр Петрович, польский еврей, солидный, интеллигентный. Он был электротехник, по тем временам — белая кость. У него дома стоял приемник «Рига». Я как зачарованный смотрел на светящуюся шкалу, но больше всего нравилась самодельная антенна — длинная палочка с натянутыми цветными проволочками, похожая на Шуховскую телебашню в Москве. Помню, сосед купил магнитофонную приставку. При мне он прочитал «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда…», перемотал пленку, и я услышал его же голос. Это была фантастика: о магнитофонах еще ничего не знали, они появились лет 10 спустя.
В начале 50-х война была еще рядом. Самое первое воспоминание — лето, окна чем-то занавешены от жаркого солнца, у меня температура, поднимаю глаза, а из угла комнаты смотрит страшная зеленая рожа. Оказалось, дня за два до болезни в городе шли учения, и прохожие надели противогазы, а было мне тогда года полтора. Шелковичную мостили инвалиды: кто-то без одной ноги, кто-то без двух. Они на дороге сидели, в кожаных фартуках, вынимали провалившиеся булыжники, мастерком подсыпали песок и опускали на место, пристукивая молотком, потом переползали дальше. Асфальтовых дорог в Саратове было две-три. Астраханская отличалась ровными классическими «буханками» мостовой, остальные улицы мостили бесформенными обкатанными кусками гранита.
Мы с грохотом носились по улице на самодельных самокатах. Отец мне сделал такой — руль на гвоздях, вместо колес — подшипники, в них забивалась грязь и вывозила колеса из строя. Катались безбоязненно, машины по Шелковичной проезжали 2 -3 раза за день. Тогда еще встречались военные полуторки с газогенератором. У кабины — железное цилиндрическое сооружение, в него клали дрова, в другое отделение — чурки, разжигали. При горении образовывался газ, поступал в двигатель. Какое-то время автомобиль ехал, потом водитель останавливался, выгребал золу, подкладывал чурки и отправлялся в клубах чада дальше. Город был пропитан запахом лошадей. Теперь так пахнет только в цирке. Мы часто ходили на представления вместе с отцом. Цирк стоял на том же месте, что и сейчас. Но стены, купол и стропила — из дерева. Представления шли в три отделения. В антрактах ели мороженое, зажатое между двумя круглыми вафельками.
Цирк был классический: два отделения — цирковые номера, третье — борьба. На борцов ставили деньги, азартно ждали, кто победит. Наверное, не исключался и подкуп, подтасовка. Это потом, в Гамбурге, борцы раз в год собирались, чтобы выяснить, кто сильнее, без публики, всерьез, потому и назывался тот счет гамбургским.
Мама работала в детском саду. Летом детей вывозили за город. В Вольске, в пионерском лагере «Энтузиаст», были дачи для детсадовцев. В лагере я познакомился с братьями Марушкиными. У одного из них, Юры, был фотоаппарат. Глядя на него, мама купила за 8 рублей и мне фотоаппарат. В суповых тарелках лагеря я проявлял пленку и печатал свои первые фотографии. Шел 59-й год, мне было 10 лет, значит, через год будет полвека, как я занимаюсь фотографией.
— В 1987-м году в Саратов приезжал фотокорреспондент журнала «Советский Союз» Володя Лагранж. Мы делали книгу «Один день Советского Союза». Завернули в роддом 1-й Советской больницы, где я родился. Там все еще работала женщина, которая, возможно, пеленала и укладывала в кроватку меня. Да и кроватки были те же, довоенные.
Жили мы с родителями недалеко от роддома на Шелковичной. Позже, в 1965-м, переехали ближе к Октябрьскому ущелью, где, поменяв несколько квартир, до сих пор живу я. Так что, вся жизнь связана с одной улицей.
Почему она так названа, в детстве не задумывался: все было органично — улица засажена шелковицами, потому и Шелковичная. К середине лета ягоды созревали, усыпали землю. Из тутовника варили варенье — сладкое, но без особого запаха и вкуса. Под шелковицей в нашем дворе на табуретке сидел с утра и играл на баяне заслуженный артист России Иван Паницкий. Дом был деревянный, длинный — на несколько семей. Все жили скромно, вровень, с керогазами, керосинками, секретов от соседей не было. И публичные ежедневные репетиции великого музыканта выглядели обыденно.
Еще один сосед, который произвел на меня необыкновенное впечатление, — Петр Петрович, польский еврей, солидный, интеллигентный. Он был электротехник, по тем временам — белая кость. У него дома стоял приемник «Рига». Я как зачарованный смотрел на светящуюся шкалу, но больше всего нравилась самодельная антенна — длинная палочка с натянутыми цветными проволочками, похожая на Шуховскую телебашню в Москве. Помню, сосед купил магнитофонную приставку. При мне он прочитал «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда…», перемотал пленку, и я услышал его же голос. Это была фантастика: о магнитофонах еще ничего не знали, они появились лет 10 спустя.
В начале 50-х война была еще рядом. Самое первое воспоминание — лето, окна чем-то занавешены от жаркого солнца, у меня температура, поднимаю глаза, а из угла комнаты смотрит страшная зеленая рожа. Оказалось, дня за два до болезни в городе шли учения, и прохожие надели противогазы, а было мне тогда года полтора. Шелковичную мостили инвалиды: кто-то без одной ноги, кто-то без двух. Они на дороге сидели, в кожаных фартуках, вынимали провалившиеся булыжники, мастерком подсыпали песок и опускали на место, пристукивая молотком, потом переползали дальше. Асфальтовых дорог в Саратове было две-три. Астраханская отличалась ровными классическими «буханками» мостовой, остальные улицы мостили бесформенными обкатанными кусками гранита.
Мы с грохотом носились по улице на самодельных самокатах. Отец мне сделал такой — руль на гвоздях, вместо колес — подшипники, в них забивалась грязь и вывозила колеса из строя. Катались безбоязненно, машины по Шелковичной проезжали 2 -3 раза за день. Тогда еще встречались военные полуторки с газогенератором. У кабины — железное цилиндрическое сооружение, в него клали дрова, в другое отделение — чурки, разжигали. При горении образовывался газ, поступал в двигатель. Какое-то время автомобиль ехал, потом водитель останавливался, выгребал золу, подкладывал чурки и отправлялся в клубах чада дальше. Город был пропитан запахом лошадей. Теперь так пахнет только в цирке. Мы часто ходили на представления вместе с отцом. Цирк стоял на том же месте, что и сейчас. Но стены, купол и стропила — из дерева. Представления шли в три отделения. В антрактах ели мороженое, зажатое между двумя круглыми вафельками.
Цирк был классический: два отделения — цирковые номера, третье — борьба. На борцов ставили деньги, азартно ждали, кто победит. Наверное, не исключался и подкуп, подтасовка. Это потом, в Гамбурге, борцы раз в год собирались, чтобы выяснить, кто сильнее, без публики, всерьез, потому и назывался тот счет гамбургским.
Мама работала в детском саду. Летом детей вывозили за город. В Вольске, в пионерском лагере «Энтузиаст», были дачи для детсадовцев. В лагере я познакомился с братьями Марушкиными. У одного из них, Юры, был фотоаппарат. Глядя на него, мама купила за 8 рублей и мне фотоаппарат. В суповых тарелках лагеря я проявлял пленку и печатал свои первые фотографии. Шел 59-й год, мне было 10 лет, значит, через год будет полвека, как я занимаюсь фотографией.
Горечь и мед запретного плода.
Первые эксперименты со съемками обнаженной натуры я начал в 67 — 68-м годах. Тогда многие вообще не знали, что существует такая фотография. Было четкое деление: в живописи изображение обнаженного тела называлось «ню», в фотоискусстве — «акт».
Так вот, единственный тогда журнал в стране «Советское фото» эту тему не затрагивал. Не то, что иллюстраций не было, старались в принципе об этом разговор не вести. Или мельком упоминали: мол, там, на Западе, изгаляются, почему-то сводилось все к порнографии. Я тогда познакомился со своей будущей женой и не смог удержаться — как не сфотографировать это юное прелестное создание, на котором любое платье явно лишнее? Пытался снимать и подражая, и экспериментируя. Самое главное, что все, кому я пытался показывать эти фотографии, осуждали: бессовестный, она же голая! Я же тогда отвечал: голые в бане, а она — обнаженная.
Что удивительно, проблем с экспонированием у меня не было, несмотря на запретность темы. Когда я начал серьезно в этом жанре работать, по крайней мере, в Прибалтике фотографии уже выставлялись. Было время — я очень много за границу посылал: Испания, Аргентина, Бельгия, Голландия — огромное количество фотосалонов. Потом перегорело, прошло. Мне стало интересно устроить выставку здесь, в Саратове, пригласить людей и посмотреть на их реакцию. Потому что, когда отсылаешь фотографии за границу, в лучшем случае, узнаешь мнение жюри, а важно мнение зрителей, их реакция, которую я увижу. В Саратове я одним из первых начал выставлять работы в жанре фотоакта. По крайней мере, в «Заре молодежи» в 80-х первые снимки обнаженной натуры были мои. Эти газеты у меня хранятся.
Позже, когда мы проводили семинары, в кулуарах ко мне подходили фотографы с неизменным вопросом: как ты уговариваешь девушку раздеться? Посредством второй сигнальной системы, отвечаю, то есть словами. Ребята, это же не главное — уговорить раздеться, самое главное, что потом делать? Показывают мне, например, фотографии, я их называю «инвентаризация частей женского тела». Ну что, коллега, нормальная у тебя модель, все у неё есть — две ноги, две руки, грудь. А что ты хотел сказать?
Фотография — она коварная, выдать желаемое за действительное практически не удается. Каково отношение фотографа к модели, то и увидит зритель на фотографиях. Хотя бы в маленьких нюансах, но я почувствую призму души.
Сегодня дожил до того времени, когда обнаженных снимают чаще, чем одетых. И, честно говоря, уже неинтересно. Нередко вижу на фотографиях наших саратовских фотохудожников неудовлетворенное порочное желание, которое выплескивается на листок фотографической бумаги. То, что он не может сделать руками, он делает глазами. Такие карточки неприятно смотреть. Ну хочешь ты здорового нормального секса, потуши свет, отложи камеру в сторону и займись своими физиологическими проблемами. Реши их, а потом подумай, что ты будешь снимать. Говорят, это поиск новых форм. Да бросьте, это рисовали еще дикари, но они были проще и чище.
С вершины возраста могу сказать, что формы модели вторичны. В любой женщине можно найти самое красивое. Я всегда смогу нивелировать дефекты и не с помощью фотошопа, я им мало пользуюсь, а построением композиции, постановкой света. Самое же главное — модель должна чувствовать, что она красивая. Если этого нет, лучше снимать надувную куклу из секс-шопа.
И еще: модель должна доверять фотографу. Есть врачебная тайна, а есть — моя. Если модель не хочет, эти фотографии никто не увидит.
Случалось, женщина приходит 10 лет спустя и просит показать свои фотографии. Она смотрит на них другими глазами, преображаясь при взгляде на себя, раскрепощенную и прекрасную. Это, скажу я вам, — мед!
Первые эксперименты со съемками обнаженной натуры я начал в 67 — 68-м годах. Тогда многие вообще не знали, что существует такая фотография. Было четкое деление: в живописи изображение обнаженного тела называлось «ню», в фотоискусстве — «акт».
Так вот, единственный тогда журнал в стране «Советское фото» эту тему не затрагивал. Не то, что иллюстраций не было, старались в принципе об этом разговор не вести. Или мельком упоминали: мол, там, на Западе, изгаляются, почему-то сводилось все к порнографии. Я тогда познакомился со своей будущей женой и не смог удержаться — как не сфотографировать это юное прелестное создание, на котором любое платье явно лишнее? Пытался снимать и подражая, и экспериментируя. Самое главное, что все, кому я пытался показывать эти фотографии, осуждали: бессовестный, она же голая! Я же тогда отвечал: голые в бане, а она — обнаженная.
Что удивительно, проблем с экспонированием у меня не было, несмотря на запретность темы. Когда я начал серьезно в этом жанре работать, по крайней мере, в Прибалтике фотографии уже выставлялись. Было время — я очень много за границу посылал: Испания, Аргентина, Бельгия, Голландия — огромное количество фотосалонов. Потом перегорело, прошло. Мне стало интересно устроить выставку здесь, в Саратове, пригласить людей и посмотреть на их реакцию. Потому что, когда отсылаешь фотографии за границу, в лучшем случае, узнаешь мнение жюри, а важно мнение зрителей, их реакция, которую я увижу. В Саратове я одним из первых начал выставлять работы в жанре фотоакта. По крайней мере, в «Заре молодежи» в 80-х первые снимки обнаженной натуры были мои. Эти газеты у меня хранятся.
Позже, когда мы проводили семинары, в кулуарах ко мне подходили фотографы с неизменным вопросом: как ты уговариваешь девушку раздеться? Посредством второй сигнальной системы, отвечаю, то есть словами. Ребята, это же не главное — уговорить раздеться, самое главное, что потом делать? Показывают мне, например, фотографии, я их называю «инвентаризация частей женского тела». Ну что, коллега, нормальная у тебя модель, все у неё есть — две ноги, две руки, грудь. А что ты хотел сказать?
Фотография — она коварная, выдать желаемое за действительное практически не удается. Каково отношение фотографа к модели, то и увидит зритель на фотографиях. Хотя бы в маленьких нюансах, но я почувствую призму души.
Сегодня дожил до того времени, когда обнаженных снимают чаще, чем одетых. И, честно говоря, уже неинтересно. Нередко вижу на фотографиях наших саратовских фотохудожников неудовлетворенное порочное желание, которое выплескивается на листок фотографической бумаги. То, что он не может сделать руками, он делает глазами. Такие карточки неприятно смотреть. Ну хочешь ты здорового нормального секса, потуши свет, отложи камеру в сторону и займись своими физиологическими проблемами. Реши их, а потом подумай, что ты будешь снимать. Говорят, это поиск новых форм. Да бросьте, это рисовали еще дикари, но они были проще и чище.
С вершины возраста могу сказать, что формы модели вторичны. В любой женщине можно найти самое красивое. Я всегда смогу нивелировать дефекты и не с помощью фотошопа, я им мало пользуюсь, а построением композиции, постановкой света. Самое же главное — модель должна чувствовать, что она красивая. Если этого нет, лучше снимать надувную куклу из секс-шопа.
И еще: модель должна доверять фотографу. Есть врачебная тайна, а есть — моя. Если модель не хочет, эти фотографии никто не увидит.
Случалось, женщина приходит 10 лет спустя и просит показать свои фотографии. Она смотрит на них другими глазами, преображаясь при взгляде на себя, раскрепощенную и прекрасную. Это, скажу я вам, — мед!
Преимущества всеядности.
Электро- и радиотехникой я увлекался фанатично: всегда что-то паял. Это и до сих пор продолжается. После 8 класса поступил в ПТУ по специальности «электрик». Окончил с отличием и… пошел работать фотографом в НИИ «десятку». Второе увлечение — фотографией — оказалось сильнее. Съемка в основном была техническая, иногда делал портреты передовиков. То, что фотография — это не только снимки три на четыре в овале или с уголком на плече, узнал благодаря знакомству с двумя людьми. Володя Орлов занимался фотографией и кино, Слава Смирнов работал режиссером на телевидении. Недавно видел его фильм с Дмитрием Худяковым о жуках-носорогах, кажется, 61-го года. А у меня раскадровка этого фильма сохранилась, где Слава рисовал, как и что жуки делают под «Танец с саблями». Владимир Орлов состоял в студии у Георгия Аксюты, известный был фотожурналист в Саратове, снимал Юрия Гагарина. Вокруг него образовалась плеяда фотографов. Они, открыв рот, слушали, а он, как гуру, вещал, давал задания, потом критиковал снимки. Я несколько раз присутствовал у мэтра, и мне это не понравилось, честно говоря.
Тогда я учился в вечерней школе, а здесь то же самое: дают задания, потом журят. Думаю, зачем это нужно. Буду снимать то, что я хочу. Поэтому не могу сказать, что у меня были учителя, скорее, добрые советчики, которые не ругали, а деликатно поправляли, если шел не в ту сторону. Среди них Володя Антонов остался — наш кинематографический супер-мэтр.
После армии я пришел в фотолабораторию техникума имени Яблочкова. Сменил Ивана Грешникова, был такой элитный фотограф со своей студией. Элитный не по таланту, а по предприимчивости. Кипучая деятельность привела его в анархию. Он снимал фотографии для церквей метр на полтора, а сушить развешивал на веревке в коридоре техникума. Директор понимал, что если из райкома придут и увидят этот вернисаж, выговор по партийной линии ему обеспечен. Так что взял на работу меня. С 70-го года я в техникуме, большая и лучшая часть жизни прошла здесь, в этих стенах.
Заработок никогда не являлся для меня самоцелью. Я всегда зарабатывал, чтобы купить более совершенный фотоаппарат, какие-то хитрые материалы, чтобы эксперименты делать, и большая часть денег на это уходила. В один прекрасный момент в лабораторию зашла жена и увидела дверь, обклеенную этикетками от пленки «Кодак», ахнула: да это же норковая шуба! Было время: в Саратове только я на «Кодак» снимал. Ехал в Москву и у знакомых покупал один-два ролика, на штуки счет шел. Пленка по тем временам стоила 50 рублей, зарплата у меня -100 рублей.
Когда ремесло стало искусством? Вряд ли кто скажет, когда такой момент наступает. Это же не так — щелк и ты мастер. Постепенно, прислушиваясь к отзывам, понимал, что получается. А главное — когда почувствовал, что мои фотографии могут на кого-то действовать, когда то, что мне понравилось, что я испытал, делая снимок, удалось передать зрителю. Произвести эффект несложно, для этого есть беспроигрышные приемы: ужас, радость, секс — они действуют безошибочно. Но ведь важно, когда не просто струна звучит, а появляются обертоны, которые окраску звуку придают. Такие карточки и делать труднее, и, самое главное, придумать непросто. Когда идея сформировалась, реализовать её недолго. Мне запомнилось: до войны был французский режиссер Рене Клер. В Голливуде тогда кино подолгу снимали — год-два, а он месяца за два. Говорил, фильм готов, осталось только снять.
И в фотографии также: сначала образ формируется в голове, а нажать на кнопку — дело минуты.
Жанровых предпочтений у меня не было и нет. Козьма Прутков говорил: узкий специалист подобен флюсу. Я знаю людей: один — портретист, другой — пейзажист. Едем как-то с приятелем на машине, говорю: смотри, какая красота, давай остановимся, поснимаем. А он в ответ мне: да брось ты, я — портретист. Я не понимаю, разве человек, снимающий лица, не видит красоты природы? Но такого не может быть. Значит, он искусственно себя в рамки загоняет. Я снимаю все, что мне нравится. В начале октября был прекрасный осенний день, я поехал под Вязовку, поснимал пейзажи. Я не знаю, пригодятся они или нет, но я получал удовольствие от этого. Место нашел — деревья метров тридцать, голые стволы и наверху ровные, как на картинах Брейгеля, шапки крон. Давно такого леса не видел. И что: если я сейчас снимаю портретную галерею, я не должен снимать лес? Нормальный фотограф всеяден. Мне так кажется.
Электро- и радиотехникой я увлекался фанатично: всегда что-то паял. Это и до сих пор продолжается. После 8 класса поступил в ПТУ по специальности «электрик». Окончил с отличием и… пошел работать фотографом в НИИ «десятку». Второе увлечение — фотографией — оказалось сильнее. Съемка в основном была техническая, иногда делал портреты передовиков. То, что фотография — это не только снимки три на четыре в овале или с уголком на плече, узнал благодаря знакомству с двумя людьми. Володя Орлов занимался фотографией и кино, Слава Смирнов работал режиссером на телевидении. Недавно видел его фильм с Дмитрием Худяковым о жуках-носорогах, кажется, 61-го года. А у меня раскадровка этого фильма сохранилась, где Слава рисовал, как и что жуки делают под «Танец с саблями». Владимир Орлов состоял в студии у Георгия Аксюты, известный был фотожурналист в Саратове, снимал Юрия Гагарина. Вокруг него образовалась плеяда фотографов. Они, открыв рот, слушали, а он, как гуру, вещал, давал задания, потом критиковал снимки. Я несколько раз присутствовал у мэтра, и мне это не понравилось, честно говоря.
Тогда я учился в вечерней школе, а здесь то же самое: дают задания, потом журят. Думаю, зачем это нужно. Буду снимать то, что я хочу. Поэтому не могу сказать, что у меня были учителя, скорее, добрые советчики, которые не ругали, а деликатно поправляли, если шел не в ту сторону. Среди них Володя Антонов остался — наш кинематографический супер-мэтр.
После армии я пришел в фотолабораторию техникума имени Яблочкова. Сменил Ивана Грешникова, был такой элитный фотограф со своей студией. Элитный не по таланту, а по предприимчивости. Кипучая деятельность привела его в анархию. Он снимал фотографии для церквей метр на полтора, а сушить развешивал на веревке в коридоре техникума. Директор понимал, что если из райкома придут и увидят этот вернисаж, выговор по партийной линии ему обеспечен. Так что взял на работу меня. С 70-го года я в техникуме, большая и лучшая часть жизни прошла здесь, в этих стенах.
Заработок никогда не являлся для меня самоцелью. Я всегда зарабатывал, чтобы купить более совершенный фотоаппарат, какие-то хитрые материалы, чтобы эксперименты делать, и большая часть денег на это уходила. В один прекрасный момент в лабораторию зашла жена и увидела дверь, обклеенную этикетками от пленки «Кодак», ахнула: да это же норковая шуба! Было время: в Саратове только я на «Кодак» снимал. Ехал в Москву и у знакомых покупал один-два ролика, на штуки счет шел. Пленка по тем временам стоила 50 рублей, зарплата у меня -100 рублей.
Когда ремесло стало искусством? Вряд ли кто скажет, когда такой момент наступает. Это же не так — щелк и ты мастер. Постепенно, прислушиваясь к отзывам, понимал, что получается. А главное — когда почувствовал, что мои фотографии могут на кого-то действовать, когда то, что мне понравилось, что я испытал, делая снимок, удалось передать зрителю. Произвести эффект несложно, для этого есть беспроигрышные приемы: ужас, радость, секс — они действуют безошибочно. Но ведь важно, когда не просто струна звучит, а появляются обертоны, которые окраску звуку придают. Такие карточки и делать труднее, и, самое главное, придумать непросто. Когда идея сформировалась, реализовать её недолго. Мне запомнилось: до войны был французский режиссер Рене Клер. В Голливуде тогда кино подолгу снимали — год-два, а он месяца за два. Говорил, фильм готов, осталось только снять.
И в фотографии также: сначала образ формируется в голове, а нажать на кнопку — дело минуты.
Жанровых предпочтений у меня не было и нет. Козьма Прутков говорил: узкий специалист подобен флюсу. Я знаю людей: один — портретист, другой — пейзажист. Едем как-то с приятелем на машине, говорю: смотри, какая красота, давай остановимся, поснимаем. А он в ответ мне: да брось ты, я — портретист. Я не понимаю, разве человек, снимающий лица, не видит красоты природы? Но такого не может быть. Значит, он искусственно себя в рамки загоняет. Я снимаю все, что мне нравится. В начале октября был прекрасный осенний день, я поехал под Вязовку, поснимал пейзажи. Я не знаю, пригодятся они или нет, но я получал удовольствие от этого. Место нашел — деревья метров тридцать, голые стволы и наверху ровные, как на картинах Брейгеля, шапки крон. Давно такого леса не видел. И что: если я сейчас снимаю портретную галерею, я не должен снимать лес? Нормальный фотограф всеяден. Мне так кажется.
Гена — фонд.
Портреты удаются, когда ты человека знаешь, хотя бы с чьих-то слов. Проще работать. Я не люблю снимать официальные портреты, звезд, о которых сегодня все знают, а завтра втопчут в грязь.
Интересно фотографировать интересного человека, у которого за плечами жизнь, который что-то в ней успел сделать. Фотограф должен быть эрудированным и неглупым человеком. Нельзя сделать хороший портрет, не общаясь с портретируемым. Всегда нужно найти струнку, задевающую собеседника за живое, тогда он раскрывается, меняется лицо, улыбка. В фойе ТЮЗа висит мой портрет Юрия Петровича Киселева. Одно время мы с ним были дружны. По утрам гуляли по Набережной, он говорил, я даже спорить пытался, ему это нравилось. Он был мудрец.
Портрет потом пересняли некачественно. Я говорю, зачем? У меня же оригинальный негатив сохранился. Не может быть? А я храню негативы всех фотографий с 60-х годов. Нужен снимок саратовского старого вокзала? Есть вокзал! Очень многие здания города сохранились лишь на фотографиях. Я подсчитал: у меня в архиве только негативов и слайдов — 110 тысяч, это без цифровой фотографии. А в музее краеведения хранятся около 25 тысяч фотографических единиц. За годы работы город снят со всех ракурсов, включая вид с вертолета. Недавно летал на воздушном шаре, он завис над мостом через Волгу: тишина, только слышно звук моторов проезжающих по мосту машин.
Город за полвека изменился, изменился мир, появились новые технологии в фотографии. Сейчас многие приемы осуществляются одним нажатием «мышки» в программе фотошоп. То, на что я трачу 10 секунд сегодня, раньше было итогом недели безвылазного труда в лаборатории, причем без предсказуемого результата. Фотомонтаж, коллаж — тщательнейшая работа! Все вырезалось маникюрными ножницами, клеилось, закрашивалось, чтобы краешки бумаги не были видны. Некоторые работы смотрят в наши дни: ну, это так себе! А это 76-й год. Да? Ну да! Работы надо соотносить с тем периодом, когда они создавались. Пришла цифровая фотография, и заговорили, что она убьет фотоискусство. Я помню, в давние времена в Саратове было около десятка профессиональных фотографов. Сегодня примерно столько же. С приходом новых технологий новые мастера не появляются. От знания алфавита и нотной грамоты не становятся ни писателями, ни композиторами. Оттого, что у человека камера в 100 мегапикселей, он не становится фотографом. Когда ты общаешься через лист фотобумаги с фотографом, он говорит с тобой. А если человеку ничего не сказать?
Часто фотограф увлекается формой, это хорошо в период ученичества, потом приходит осознание, человек критически смотрит на свои работы, появляется критерий, планка, самоцензура. Можно полгода делать работу, посмотреть и сказать — не то. Нельзя ориентироваться на быстрый успех у публики, хотя он льстит. Художник должен пройти через «медные трубы», они, конечно, гудят вовсю, но желательно это все-таки пройти.
Я равнодушен к официальным формам признания — грамотам, званиям, наградам. За ними гонятся чиновники, иначе им трудно доказать свою дееспособность. А если по тому, гамбургскому, счету рассудить, обвешанный цацками человек может ничего и не стоить. Для меня главная оценка — это мнение моих коллег и друзей. Сейчас я готовлю выставку — галерею портретов друзей, людей, что-то успевших сделать в этой жизни. А называться она будет — «Гена — фонд».
Рубрика "Малая земля" из журнала Общественное мнение. Статья 2011 года.
Портреты удаются, когда ты человека знаешь, хотя бы с чьих-то слов. Проще работать. Я не люблю снимать официальные портреты, звезд, о которых сегодня все знают, а завтра втопчут в грязь.
Интересно фотографировать интересного человека, у которого за плечами жизнь, который что-то в ней успел сделать. Фотограф должен быть эрудированным и неглупым человеком. Нельзя сделать хороший портрет, не общаясь с портретируемым. Всегда нужно найти струнку, задевающую собеседника за живое, тогда он раскрывается, меняется лицо, улыбка. В фойе ТЮЗа висит мой портрет Юрия Петровича Киселева. Одно время мы с ним были дружны. По утрам гуляли по Набережной, он говорил, я даже спорить пытался, ему это нравилось. Он был мудрец.
Портрет потом пересняли некачественно. Я говорю, зачем? У меня же оригинальный негатив сохранился. Не может быть? А я храню негативы всех фотографий с 60-х годов. Нужен снимок саратовского старого вокзала? Есть вокзал! Очень многие здания города сохранились лишь на фотографиях. Я подсчитал: у меня в архиве только негативов и слайдов — 110 тысяч, это без цифровой фотографии. А в музее краеведения хранятся около 25 тысяч фотографических единиц. За годы работы город снят со всех ракурсов, включая вид с вертолета. Недавно летал на воздушном шаре, он завис над мостом через Волгу: тишина, только слышно звук моторов проезжающих по мосту машин.
Город за полвека изменился, изменился мир, появились новые технологии в фотографии. Сейчас многие приемы осуществляются одним нажатием «мышки» в программе фотошоп. То, на что я трачу 10 секунд сегодня, раньше было итогом недели безвылазного труда в лаборатории, причем без предсказуемого результата. Фотомонтаж, коллаж — тщательнейшая работа! Все вырезалось маникюрными ножницами, клеилось, закрашивалось, чтобы краешки бумаги не были видны. Некоторые работы смотрят в наши дни: ну, это так себе! А это 76-й год. Да? Ну да! Работы надо соотносить с тем периодом, когда они создавались. Пришла цифровая фотография, и заговорили, что она убьет фотоискусство. Я помню, в давние времена в Саратове было около десятка профессиональных фотографов. Сегодня примерно столько же. С приходом новых технологий новые мастера не появляются. От знания алфавита и нотной грамоты не становятся ни писателями, ни композиторами. Оттого, что у человека камера в 100 мегапикселей, он не становится фотографом. Когда ты общаешься через лист фотобумаги с фотографом, он говорит с тобой. А если человеку ничего не сказать?
Часто фотограф увлекается формой, это хорошо в период ученичества, потом приходит осознание, человек критически смотрит на свои работы, появляется критерий, планка, самоцензура. Можно полгода делать работу, посмотреть и сказать — не то. Нельзя ориентироваться на быстрый успех у публики, хотя он льстит. Художник должен пройти через «медные трубы», они, конечно, гудят вовсю, но желательно это все-таки пройти.
Я равнодушен к официальным формам признания — грамотам, званиям, наградам. За ними гонятся чиновники, иначе им трудно доказать свою дееспособность. А если по тому, гамбургскому, счету рассудить, обвешанный цацками человек может ничего и не стоить. Для меня главная оценка — это мнение моих коллег и друзей. Сейчас я готовлю выставку — галерею портретов друзей, людей, что-то успевших сделать в этой жизни. А называться она будет — «Гена — фонд».
Рубрика "Малая земля" из журнала Общественное мнение. Статья 2011 года.
Фотографы Генадий Савкин и Юрий Набатов.
Рубрики: Фотографы
«Волга Фото» Новости Фотографии / Фотографии / Гамбургский счет Геннадия Савкина